XIV

«Мираж советизма» и кризис анархизма

Установление в России в октябре 1917 года власти, представлявшейся как власть советов, является источником одного из самых трагических недоразумений века. Начиная с февральской революции 1917 года, которая свергла царизм, советы стали основными органами прямой демократии русских трудящихся. В условиях бессилия временного революционного правительства либералов и социал-революционеров, которым в конце руководил взбалмошный Керенский, двойственность властей способствовала все в большей мере тем, кто требовал «всю власть советам на месте и в центре» и как следствие «землю крестьянам, заводы рабочим» и в особенности «немедленного мира без аннексий и контрибуций». Ленин сумел замечательным образом приспособиться к этим лозунгам и в особенности использовать их для совершения Октябрьского переворота 1917 года, якобы во имя советов, а в действительности исключительно в пользу своей партии и ее единственного центра, принимавшего решения - центрального комитета. Эта подмена была вскоре раскрыта, но ввиду сложившихся обстоятельств она рассматривалась как временная. Русские анархисты, весьма многочисленные, но недостаточно организованные между собой, поддержали большевиков и даже сотрудничали с ними. В действительности, им показалось, что большевики отбросили все наследие социал-демократии и примкнули к основным тезисам анархизма. С течением времени они заметили, что ничего подобного не произошло, что централизм и государственничество составляли по-прежнему основу взглядов Ленина и его правоверных сторонников. Однако гражданская война, иностранная интервенция и угроза реставрации постылого старого режима, заставили замолчать их критические голоса и привели их к непосредственному участию, под руководством партии большевиков, в защите того, что они называли «завоеваниями революции». Только в конце 1919 года, когда победа над белыми стала вероятной, когда новая большевистская власть проявила свою волю к гегемонии и когда она приступила к прямым репрессиям против анархистов, многие из них отошли от нее, хотя, впрочем, далеко не все решились выступить против нее с оружием в руках. После подавления восстания кронштадских матросов в марте 1921 года их сдержанность превратилась в открытую вражду и разрыв свершился. Совершенно очевидно, что это случилось слишком поздно, новое самодержавие уже прочно устроилось, располагало сильным государственным аппаратом контроля и репрессий и было в состоянии противостоять без особых трудностей всем внутренним проявлениям недовольства.

Следует уточнить, что это явление присоединения к большевикам не было исключительно присущим только анархистам, а проявилось и в других старых революционных тенденциях, будь то эсеры, меньшевики, бундовцы (Еврейская социал-демократическая рабочая партия) и даже в инакомыслящих социал-демократических фракциях (до сих пор враждебный Ленину Троцкий примкнул к нему с момента его возвращения в 1917 году в Россию). Этот второй Священный Союз, претендовавший на революционность, во имя «миража советизма», оказался в конце концов еще более губительным для русского и международного революционного движения.

Вернувшись в Россию после сорока лет изгнания, Кропоткин быстро осознал положение вещей, и в знаменитом Письме рабочим Западной Европы, 10 июня 1920 года, он изложил свой анализ ситуации. Он протестует прежде всего против военной интервенции держав Антанты против России, так как она была направлена прежде всего против русской социальной революции, которую он связывает с предшествовавшими ей английской и французской, и которая, по его словам, «стремится построить общество, в котором продукт комбинированных усилий труда, технической сноровки и научных знаний полностью служил бы сообществу в целом. Любая интервенция, - пишет Кропоткин, - усилила бы диктаторские большевистские методы и вызвала бы враждебность страны по отношению к западным народам. Он рассматривает как необратимый факт независимость бывших колоний Российской империи: Финляндии, Польши, стран Балтии, Украины, Грузии, Армении, Сибири и т. д. Он считает, что русская революция пытается продвигаться вперед там, где Французская революция остановилась, а именно в фактическом экономическом равенстве. К несчастью, эта попытка является делом «сильно централизованной диктатуры партии», продолжающей в некоторой степени централистскую и якобинскую концепцию Бабефа. Он считает, что это закончится провалом, и учит, «как не следует вводить коммунизм, даже если речь идет о населении, уставшем от старого строя и не оказывающем активного сопротивления опыту, проводимому новыми правителями. Идея советов, - продолжает он, - является «великой идеей», тем более, что они должны быть составлены «всеми теми, кто принимает реальное участие в производстве национального богатства своими личными усилиями». В условиях диктатуры одной партии они теряют всяческое значение, особенно если полностью отсутствует свобода печати и избирательная кампания по их назначению. Эта диктатура является «смертным приговором для нового строительства». Новая бюрократия, созданная большевиками, еще хуже, чем французская, которая «требует, например, вмешательства 40 чиновников, чтобы продать дерево, поваленное бурей на национальной дороге». Трудящиеся запада должны извлечь из этого уроки, ибо «полагаться на гениальность партийных диктаторов» это лучший «способ не свершить революцию, сделать ее осуществление невозможным». Кропоткин предостерегает против подобных директив и заканчивает призывом к большому Интернационалу, отличному от второго и третьего, которые оба были руководимы одной партией, интернационалу, который объединил бы профсоюзы мира, всех тех, кто производит богатство мира, чтобы «освободиться от теперешнего порабощения Капиталом».

В 1920 году, во время посещения одного иностранного товарища старый апостол либертарного коммунизма заявил также, что «коммунисты с их методами, вместо того, чтобы повернуть народ на путь коммунизма, закончат тем, что заставят его ненавидеть даже само его название»133. Эти пророчества, увы, оказались более чем точными, хотя Ленин начал пользоваться этим термином только с 1918 года с явной целью прикрыть этим благородным термином свою теоретическую галиматью, которую социал-демократ Шарль Раппопорт квалифицировал попросту как «бланкизм под татарским соусом».

Анализ, данный Кропоткиным, разделяло подавляющее большинство русских анархистов, но часть из них, которой нельзя пренебречь, предпочла тем не менее продолжить сотрудничать с большевиками, пусть даже им пришлось официально поступить в их партию. Так случилось, среди прочих, с нашим старым знакомым Кибальчичем, бывшим Непокорным, поклонником «мужской силы бандитов», бывшим редактором Анарши и бывшим теоретиком индивидуалистского анархизма, ставшим теперь Виктором Сержем. Его начальник Зиновьев, председатель Коммунистического Интернационала, поручил ему неудобное задание оправдать свое отступничество. Он это выполнил, опубликовав во Франции в 1921 году брошюру Анархисты и опыт русской революции134.

В своем предисловии этот тип не побоялся утверждать, что многие иностранные анархистские активисты - среди которых Лепти и Вержа, таинственно исчезнувшие в пути во время их возвращения во Францию, исчезновения, по поводу которого он конечно мог бы внести «свою» ясность, - «выразили согласие» с идеями, которые он проповедует на этих страницах. Он констатирует, несмотря на все, что во многих странах «значительное число анархистов считает своим долгом принять по отношению к диктатуре пролетариата в России определенно враждебное отношение, которое обнаруживает чаще всего отсутствие опыта и чреватый опасностями традиционализм»(!). Он возлагает на себя обязанность повторить здесь несколько «элементарных истин». Имея «опыт войны и революции, следует приступить к полному и методическому пересмотру наших идей». Действительно, но в каком смысле? В смысле «нового факта» в истории: « победы октябрьской революции (...), победы советов (...), победы социальной революции». Эта прогрессия хорошо отражает официальную ложь большевиков о совпадении государственного переворота с противоположными ему понятиями: советы и социальная революция. Затем следует большая ложь самого Виктора Сержа: «социальная революция в России является в своей большей части свершением большевизма». Он прибыл на место событий только в начале 1919 года, а значит, он не вправе судить об этом, но это так удобно - распространять официальную версию, что он поспешит сделать это впоследствии во Франции в своих двух мифоманских произведениях: Год / и Год II революции. Данное им определение большевизма подстать его простоватой тяжеловесности: «левое движение в социализме - что сближает его с анархизмом - вдохновляемое волей к немедленному осуществлению революции. Главное в большевизме сводится к этим трем словам: воля к революции». Свести социальную революцию к властным аппетитам небольшой касты интеллигентов-доктринеров - это достижение! Все это лишь игра слов, прием, в котором он уже преуспел ранее, как мы это видели. Но имеется и более серьезное - оправдание большевистского террора:

«С точки зрения тех, что ее (Революцию) делает, это тяжелая и опасная работа, иногда грязная работа, за которую следует приниматься, обув сапоги до колен, закатав рукава, не страшась тошноты. Речь идет о том, чтобы очистить землю от гнили старого мира. Нужно будет перелопатить много грязи, и в этой грязи будет много крови».

В этом чувствуется душок Нечаева, говорившего о «революции на полных парах, через кровь и грязь». Красный террор должен был применяться «под страхом смертной казни», «слабость могла бы привести к поражению». Красный террор привел бы к белому террору «в сто раз более жестокому». Здесь Серж приводит в пример Парижскую Коммуну, в которой версальцы якобы за две недели истребили втрое больше жертв, чем красный террор в России за три года революции! От этой непомерной лжи его нос должен был стать значительно более длинным, как у Пиноккио. Чекистский идеолог Лацис сам признал, что было около миллиона семисот тысяч жертв красного террора, большое число из которых составляли рабочие и крестьяне. Не моргнув глазом, Серж сводит эту «грязь и кровь» до какого-то незначительного десятка тысяч жертв. Речь идет в этом случае о преднамеренном обмане, ибо он находился в самом Петрограде и прекрасно мог видеть подноготную статистики большевистского режима.

За этим следует пассаж в духе индивидуалистского анархизма, полный презрения к массе, «извращенной старым строем, относительно неграмотной, раздираемой чувствами и инстинктами прошлого». Все это подводит к оправданию революционной диктатуры: «Я признаюсь, что не понимаю, как можно быть революционером (разве только чисто индивидуалистским образом), не признавая необходимость диктатуры пролетариата». Чтобы эти слова соответствовали действительности, ему следовало бы написать «над пролетариатом». На тот случай, если его не совсем поняли, ниже он резюмирует квинтэссенцию своего нового кредо:

«Упразднение так называемых демократических свобод; диктатура, опирающаяся в случае необходимости на Террор; создание армии: централизация в военных целях индустрии, снабжения, управления (откуда всевластие государства и бюрократия); наконец, диктатура одной партии...В этой опасной цепи необходимостей нет ни одного звена, которое можно было бы удалить, ни одного звена, которое не было бы жестко обусловленным тем, которое ему предшествует, и которое не обусловливало бы звено, которое за ним следует».

Приведем мысль, на которой он особо настаивает: «Любая революция это принесение в жертву настоящего во имя будущего». Здесь следует задаться вопросом, тот самый ли это Кибальчич, которого раньше называли Непокорным, изъясняется подобным образом. Души его бывших друзей из банды Бонно должно быть вздрогнули, читая подобную нелепость! Понятно, что Виктор Серж-Кибальчич, проникшись с пылом своей новой верой, считал своим долгом продемонстрировать преданность и оправдать свою принадлежность к партии большевиков, этому «энергичному и новаторскому меньшинству, вынужденному восполнить насильно недостаток воспитания отсталых масс (!?)», но какое все же предательство идеалов своей молодости и самоотречение, чтобы осуществить это подлое дело! Сей несчастный господин на этом не остановился, услуживая в качестве официального чичероне иностранным анархистам и революционерам, приезжавшим с визитом в красную Мекку, он на протяжении некоторого времени оболванивал мозги и писал отчеты кому следует. Ничего удивительного в том, что каких-то пятнадцать лет спустя его можно было найти среди претендентов называться жертвами сталинизма!

Среди анархистов, присоединившихся к большевизму, к счастью, оказалось немного достигших такой степени раболепия. Большая часть из них или вышла из партии, если они были ее членами, или же отмежевались от нее после подавления Кронштадтского восстания, затем после запрета на отклонения внутри партии и после последовавшего за ним введения нэпа. Так поступили, в частности, Александр Беркман и Эмма Гольдман.

«Мираж советизма» имел такие же губительные последствия и за границей, в особенности во Франции. Правительственная цензура, сопровождавшаяся разоблачением большевиков пособников Германии вплоть до 1919 года, в значительной мере способствовала этому. Следуя принципу «враги моих врагов мои друзья», многие противники войны приняли Ленина и его сторонников за настоящих последовательных пацифистов. Миф о «власти советов» завершил убеждение самых революционных элементов, значительное число среди которых составляли анархисты.

До такой степени, что первая Коммунистическая партия, французская секция Коммунистического Интернационала, созданная вначале 1919 года, признавала «временную диктатуру пролетариата». Ее составляли почти исключительно анархисты. Менее всего удивительно не то, что там вновь можно было встретить бывших индивидуалистов теперь уже в качестве ярых сторонников большевизма. Лорюло писал в ноябре 1918 года, что в «период революции некоторая диктатура необходима». В 1921, он продолжает настаивать: «железная диктатура пролетариата» будет «диктатурой элит над скотами». Маурициус и даже Арман признаются, что испытывают «некоторую симпатию» по отношению к большевикам. Шарль-Огюст Бонтам также считает, что диктатура является «злом, но злом необходимым чтобы помочь «установить коммунистическую систему»135.

На своем съезде 25-28 декабря 1919 года Коммунистическая партия преобразуется в Коммунистическую федерацию советов, что свидетельствует о преимущественном влиянии анархистов, так как ее структура была федеральной: базовые советы образуют советы регионов, которые в свою очередь избирают центральный совет, а вся система в целом отражает стремление к постоянному контролю снизу. Иными словами, следует сразу же отметить, Москва никогда не признала существование этих двух коммунистических организаций, отдав все свое предпочтение партии, появившейся в результате раскола Социалистической партии на Турском съезде. Тем не менее, этот случай достаточно красноречиво свидетельствует об ослеплении многих либертарных товарищей «миражем советизма». Впрочем, большинство из них вновь вернулись в лоно анархизма, за весьма примечательным исключением некоторых революционных и анархистских синдикалистов из ГКТ, принадлежавших к меньшинству, враждебному по отношению к Жуо: Монатт, Росмэр, Амэдэ Дюнуа и др. Этим последним потребовалось значительно большее время, чтобы заметить свое заблуждение.

Между тем, поскольку информация распространялась лучше, а совпадающих между собой свидетельств становилось все больше, с большевистского режима упала советская маска, и все смогли убедиться в его настоящей сущности. Чтобы лучше от него отмежеваться, Анархистская коммунистическая федерация 1914 года, сразу же после своего воссоздания, поменяла название на Союз Анархистов (СА), открыто и окончательно враждебный к большевикам, начиная с конца 1920 года.

Дюмулэн и Мерргейм, оба лидера меньшинства в ГКТ, враждебного по отношению к «Священному Союзу», в отличие от Росмэра, не позволили Ленину себя одурачить. Мерргейм столкнулся с ним в Циммервальде в 1915 году и сразу понял, что это за личность: «он гэдист, в сто раз более сектантский, чем все гэдисты вместе взятые, и это значит немало», желающий только «диктатуры над всем и над всеми, своей собственной диктатуры, даже если цивилизации придется откатиться назад на целое столетие». Этот активист рабочего движения находил в «мистицизме обожателей Ленина» то же чувство, которое двигало двадцать лет назад энтузиастов генерала Буланже, тот же неосознанный пыл индивидов, «ищущих спасителя, человека, который сделает для них революцию»136. Дюмулэн, вернувшийся в лоно Конфедерации к Жуо и ставший «сильным человеком» Конфедеративного комитета, решительно выступил против промосковских элементов и стал главным виновником профсоюзного раскола в 1921 году с пробольшевистски настроенным меньшинством и его анархистскими сторонниками. Таким образом, ГКТ, подобно международному рабочему движению, оказалась расколотой на три фракции: ГКТ во главе с Жуо, членом Амстердамского Профсоюзного Интернационала, большевизированная ВКТО, вошедшая в Красный Профсоюзный Интернационал и Революционная Синдикалистская ГКТ Пьера Бенара и анархо-синдикалистов, примкнувшая к Международной Ассоциации Трудящихся, которая имела свою штаб-квартиру в Берлине.

Французское и международное анархистское движение, уже ослабленное войной, оказалось еще более разрозненным в новой ситуации, созданной пришествием большевизма. Съезд Союза анархистов состоялся только в ноябре 1920 года, около семи лет спустя после предыдущего (1913). Международный съезд был раньше намечен на сентябрь 1914, но состоялся только в декабре 1921 года в Берлине. Анархисты были застигнуты врасплох событиями, чтобы не сказать полностью утратили контроль над ними. Очевидной причиной такого положения явилось отсутствие связи и попросту элементарной организации. Достаточно представить себе, что могла осуществить организация типа бакунинского Альянса: принять общую точку зрения, обнародовать ее, определить практическую линию поведения и провести ее в жизнь, - как по поводу войны, так и относительно феномена большевизма. Вместо этого наступила длительная пауза, за ней последовал общий раскол сил. На съезде Союза анархистов в Лионе Маурициус, пришедший в себя после большевистского увлечения, наступившего в результате девятимесячного пребывания на месте событий, предложил своим товарищам выработать аграрную и индустриальную программу, с тем чтобы последующие революционные кризисы не застали анархистов врасплох. Другой участник съезда предложил даже организовать школы для активистов. В целом, на съезде подчеркивалась первостепенная важность изучения проблем политического, аграрного и индустриального плана.

Что касается индивидуалистов, их все более и более отстраняют от съездов и организаций. Впрочем, Лорюло окончательно отошел от анархизма и целиком посвятил себя разоблачению клерикализма. Арман заявил, что он больше не революционер, и посвятил себя с этого момента своему хобби - «любовной дружбе» и даже основал «Интернационал для борьбы против телесного собственничества, сексуальной ревности и любовного эксклюзивизма»! С такой же серьезностью он выдвигает требование личной собственности индивида на средства производства и становится «папой» небольшой секты, которая исключала любые социальные интересы, рассматривая «хитрость» в качестве единственного средства выкарабкаться для «свободного от предрассудков» индивидуалиста.

Однако, утверждение индивидуальной автономии не являлось исключительным делом индивидуалистов, а, как было показано выше, константой международного анархистского движения, и в особенности французского. Это понятие, в сочетании с автономией групп в организации, опиралось на непреложный принцип свободного согласия. Настоящая проблема состояла именно в этом. В статье, озаглавленной «Объединимся в организацию», Лекуэн настаивает на необходимости «строгого единства», чтобы противостоять неэффективности движения. Другой видный активист Жорж Бастэн пишет: «мы получим максимум отдачи с точки зрения пропаганды и действия только через организацию». Осознавая в 1925 году сдержанное отношение некоторых догматичных приверженцев индивидуальной автономии, он бичует их, утверждая, что они «боятся нанести вред собственному «я» в организации. Именно поэтому они отбрасывают идею организации категорически прямо или косвенно, цепляясь к каждой мельчайшей детали. Все их отталкивает в постоянном объединении»137. Необходимость создания особой сплоченной и спаянной организации ощущается все сильнее, даже если для этого приходится подвергнуть пересмотру некоторые традиционные ценности учения. Именно эту задачу ставят перед собой несколько из уцелевших участников русского и украинского анархистского движение, нашедших в тот год убежище в Париже.

Самое глубокое поражение анархисты испытали в России. На протяжении всего 1917 года их ряды постоянно укреплялись, так что Анархистские федерации Петрограда и Москвы насчитывали десятки тысяч членов, издавали каждая свою ежедневную газету. Такая же ситуация имела место и во всех важных центрах страны. Участие анархистов в неудавшемся восстании против Керенского в июле 1917 года, во всех стачечных движениях и, конечно же, в октябрьских боях 1917 года, результатами которых воспользовались только большевики, свидетельствует о решающем влиянии, которое они имели в этот момент. И тем не менее, анархисты не сразу перестали доверять новой ленинской власти, они в некоторой степени утратили к ней интерес, увлекшись непосредственным осуществлением социальных и экономических преобразований, о которых так долго мечтали. Причина не в том также, что они оставались неорганизованными: в Москве анархисты образовали 50 отрядов черной гвардии, имевших общий штаб и насчитывавших тысячи членов. Атака последовала с самой неожиданной для них стороны: в ночь с 12 на 13 апреля 1918 года все 26 московских анархистских клубов были взяты штурмом подразделениями, подчинявшимися большевикам и их союзникам левым эсерам. Чтобы избежать братоубийственного столкновения, 600 анархистов сдались. Осенью 1918 года черногвардейцы Москвы почувствовали себя достаточно сильными, чтобы наметить свержение Ленина, от этого намерения их удержала только опасность контрреволюции. Действительно, «Священный Союз» вокруг большевиков против угрозы реставрации старого режима в дальнейшем спутал все карты и способствовал постепенному и необратимому отступлению анархистов на второй план138. В это время Кропоткин сожалел об отсутствии достаточной связи между анархистами и выдвинул проект создания «анархистской партии», чтобы «не сидеть сложа руки». Он употребляет слово «партия» в ином смысле, отличном того, который в него вкладывают политики, но это по той единственной причине, что слово «группа» кажется ему слабым и ограниченным, чтобы противостоять ситуации. В действительности, он хотел бы иметь Анархо-синдикалистскую партию, объединяющую «ядро анархистских борцов, честных, преданных и способных преодолеть свое личное тщеславие», и сожалеет, что он уже недостаточно молод, чтобы полностью отдаться этому. Следует заметить, что он отдает предпочтение личным контактам и переписке перед прессой и печатным словом139.

На Украине события развивались по-иному. Поначалу большевики там практически отсутствовали, и затем нашли опору в замечательном махновском повстанческом движении, руководимом местными анархистскими группами. Скажем вкратце, что им с большим трудом приходилось овладевать ситуацией. Следует отметить, что на Украине существовала на протяжении ряда лет мощная анархистская конфедерация Набат. Ее апофеозом должен был стать всероссийский анархистский съезд в Харькове в ноябре 1920 года, к сожалению задушенный в зародыше сторонниками Ленина, которые быстро учуяли опасность.

Организационная структура и функционирование Набата заслуживают рассмотрения: организация имела специфический характер и ставила перед собой исключительную задачу пропагандировать либертарные идеи среди трудящихся. Активисты и сочувствующие были организованы в группы и кружки, по рекомендации членов групп сочувствующие могли быть приняты в организацию. Группы объединялись в районные или городские федерации, которые в свою очередь составляли Конфедерацию. Каждая группа избирала секретаря, на которого возлагалось руководство ее деятельностью и связь с другими группами и организациями. Районные и городские федерации создавали секретариат, избиравшийся на общем съезде. Секретариат занимался обеспечением групп литературой, необходимыми пропагандистами и организаторами и отвечал за общую деятельность федерации. Делегаты групп образовывали совет федерации, который рассматривал все дела, касающиеся организации, его решения проводились в жизнь секретариатом федерации. Секретариат конфедерации избирался съездом всех входящих в нее анархистских организаций и выполнял свои обязанности до следующего съезда. В его компетенцию входила публикация печатного органа, издание книг, организация школ пропагандистов, распределение активистов между организациями, созыв съездов и поддержание отношений с анархистскими организациями других стран. Организационная дисциплина состояла в моральном обязательстве каждого члена проводить в жизнь принципы и задачи организации. В частности, любую взятую на себя ответственность следовало выполнять до конца. Любое выступление от имени группы должно быть предварительно обсуждено и одобрено на общем собрании группы. Ответственные должны были регулярно отчитываться о выполнении порученных им задач.

Конфедерация Набат, объединявшая анархо-синдикалистов и либертарных коммунистов, привлекла внимание к злоупотреблению именем анархистов разного рода сомнительных элементов и рекомендовала разоблачать их устно или в листовках и публикациях. Она напоминала, что никакой достойный этого имени анархист не может быть членом Чека, какой-либо милиции, суда, быть тюремщиком или участвовать в других учреждениях репрессивного характера. Также никакой анархист не может быть директором или руководителем учреждения, властно-бюрократического типа. Эти практические резолюции, взятые из большого числа других резолюций, принятых во время первой Конференции Набата, состоявшейся 12-16 ноября 1918 года, показывают серьезность этого типа организации и объясняет ее хорошее функционирование на протяжении более чем трех лет. Мы не располагаем достаточной информацией о других организациях, существовавших в то время в России и в других частях страны, но нет никакого сомнения, что если бы в общих чертах они соответствовали пожеланиям Кропоткина и принципам Набата, ход событий от этого был бы другим140. Таким, по крайней мере, было глубокое внутреннее убеждение группы русских анархистов в изгнании, осевшей вначале в Берлине, затем в Париже, и имевшей в своих рядах Петра Аршинова и Нестора Махно. Эта группа впоследствии попыталась проанализировать действительные причины поражения анархистского движения в России и извлечь из него уроки как в теоретическом, так и в практическом плане для международного движения. В этом состояло счастливое совпадение с интересами французских товарищей, потрясенных отступничеством «Священного Союза» и возрастающей большевизацией рабочего движения.